– Мы с Дином открыли вместе грандиознейший сезон. Мы пытаемся общаться абсолютно честно и абсолютно полно – и говорить друг другу все, что думаем, до самого конца. Пришлось сесть на бензедрин. Мы усаживаемся на кровати друг напротив друга, скрестив ноги.
<...>
Дин пришел по расписанию. читать дальше – Все четко, – объявил он. – Развожусь с Мэрилу и женюсь на Камилле, и мы с нею едем жить в Сан-Франциско. Но только после того, как мы с тобой, дорогой Карло, съездим в Техас врубимся в Старого Быка Ли, в этого клёвого гада, которого я никогда не видел, а вы двое о нем мне все уши прожужжали, а только потом я поеду в Сан-Фран. Затем они приступили к делу. Скрестив ноги, они уселись на кровать и уставились друг на друга. Я скрючился на ближайшем стуле и увидел, как они это делают. Начинали с какой-то абстрактной мысли, обсудили ее, напомнили друг другу еще про что-то отвлеченное, позабытое за суетой событий; Дин извинился, но пообещал, что сможет вернуться к этому разговору и хорошенько с ним управиться, присовокупив примеры. Карло сказал: – Как раз когда мы пересекали Вазее, я хотел сказать тебе о том, что чувствую по части твоей одержимости карликами, и вот как раз тогда, помнишь, ты показал на того старого бродягу в мешковатых штанах и сказал, что он вылитый твой отец? – Да, да, конечно, помню; и не только это, там начался мой собственный поток, что-то настолько дикое, что я должен был тебе рассказать, я совсем забыл, а сейчас вот ты мне напомнил… – И родились еще две новых темы. Они и их перемололи. Потом Карло спросил Дина, честен ли, тот, и в особенности – честен ли тот с ним в глубине своей души. – Почему ты опять об этом? – Я хочу знать одну последнюю вещь… – Но вот, дорогой Сал, ты вот слушаешь, ты там сидишь – давай спросим Сала. Что он скажет? И я сказал: – Эта последняя вещь – то, чего ты не добьешься, Карло. Никто не может добиться этой последней вещи. Мы продолжаем жить в надеждах пойматъ ее раз и навсегда. – Нет, нет, нет, ты говоришь совершеннейшую чушь, это шикарная романтика Вулфа! – сказал Карло. А Дин сказал: – Я совсем не это имел в виду, но пусть уж у Сала будет свое собственное мнение, и на самом деле, как ты думаешь, Карло, ведь в этом есть какое-то достоинство – как он там сидит и врубается в нас, этот ненормальный приехал через всю страну, – старик Сал не скажет, ни за что не скажет. – Дело не в том, что я не скажу, – запротестовал я. – Я просто не знаю, к чему вы оба клоните или к чему стремитесь. Я знаю, что это чересчур для всякого. – Все, что ты говоришь, негативно. – Тогда чего же вы хотите? – Скажи ему. – Нет, ты скажи. – Нечего говорить, – сказал я и рассмеялся. На мне была шляпа Карло. Я натянул ее на глаза. – Я хочу спать. – Бедный Сал постоянно хочет спать. – Я сидел тихо. Они начали снова: – Когда ты занял пятачок расплатиться за жареную курицу… – Да нет, чувак, за чили! Помнишь, в «Техасской Звезде»? – Я спутал со вторником. Когда ты занимал тот пятачок, ты еще сказал, вот слушай, ты сказал: «Карло, это последний раз, когда я тебя напрягаю,» – как будто на самом деле ты имел в виду, что я согласился на то, чтобы ты меня больше не напрягал. – Нет-нет-нет, совсем не так… Теперь, если тебе угодно, обрати внимание на ту ночь, когда Мэрилу плакала у себя в комнате и когда, повернувшись к тебе и указав своей еще более усиленной искренностью тона, которая, мы же оба это знали, была нарочитой, но имела свое намерение, то есть, я своей актерской игрой показал, что… Но погоди, дело-то не в этом! – Конечно, не в этом! Потому что ты забыл, что… Но я не стану больше тебя обвинять. Да – вот то, что я сказал… – Они всё говорили и говорили вот так до самой зари. На рассвете я взглянул на них. Они увязывали последние утренние дела: – Когда я сказал тебе, что мне надо спать из-за Мэрилу, то есть из-за того, что мне надо ее увидеть в десять утра, то у меня появился безаппеляционный тон вовсе не из-за того, что ты до этого сказал о необязательности сна, а только – учти, только! – лишь потому, что мне абсолютно, просто, чисто и без всяких чего бы то ни было необходимо лечь спать, в смысле, у меня глаза слипаются, покраснели, болят, устали, избиты… – Ах, дитя… – вздохнул Карло. – Нам сейчас просто надо лечь спать. Давай остановим машину. – Машину так не остановить! – заорал Карло во весь голос. Запели первые птицы. – Вот сейчас, когда я подниму руку, – сказал Дин, – мы закончим разговаривать, мы оба поймем, чисто и без всяких разборок, что надо просто прекратить говорить и просто лечь спать. – Ты не сможешь так остановить машину. – Стоп машина! – сказал я. Они посмотрели в мою сторону. – Он все это время не спал и слушал. О чем ты думал, Сал? – Я сказал им, о чем я думал: что они оба – потрясающие маньяки, и что я всю ночь слушал их, будто разглядывал часовой механизм высотой аж до самого перевала Берто, состоящий, однако, из мельчайших деталей, какие бывают в самых хрупких часах на свете. Они улыбались. Я ткнул в них пальцем и сказал: – Если так пойдет и дальше, вы оба свихнетесь, но дайте мне знать, что с вами будет происходить.
Музыка разная, музыка хорошая, но вся моя весна - исключительно эти ребята, и ничего тут не поделать. Одновременно триумфальные и светлые они какие-то, вот что.
А вот и оно. Время, когда я вдруг перестаю существовать и начинаю чувствовать, что и вправду жива. Когда утром я могу вылезать из кровати совсем не выспавшейся, но улыбаться - только потому, что паркет, понимаете ли, теплый от солнца; когда я иду - не чтобы дойти, а чтобы идти, и достаю ту самую карту; когда закаты, восходы, теплые вечера, сухой асфальт - да мало ли еще радостей, вы ведь и так всё знаете. Пока еще не жарко, пока не шумно, и только птицы заливаются с утра до ночи, пока не пестро, не зелено, пока в каждом дворе нежатся на согревающейся земле пузатые кошки всех мастей.
Так повелось, что по весне я стараюсь минимизировать свою обыкновенную инертность, развиваю бурную активность, и в такие моменты мне начинает казаться, что я могу прямо-таки всё. Не знаю, можно ли причислить это к проявлению активности, но сегодня я наконец-то купила телефон - тот самый, который выбирала пять месяцев. Еще есть джинсы зауженные, ботильоны на каблуке, вечерние получасовые педалирования, прекращение жрат, и потихоньку - снова книжки и кино. Последнему я даже вздумала вести учет: ф-моб про 100/12 не осилю и не стремлюсь, но кажется, будет занятно. И это еще ничего - летом хотела устроить ежедневный фотоспам, вот страху-то будет, хо-хо.
Кстати о лете. Я думаю об этом целый месяц, но вот уже и транспаранты по всему городу все сильнее мучают меня. Летом на пикник "Афиши" приедут Бьорк и Franz Ferdinand. Капранос, живой, в Москве - вы вообще понимаете, что это значит? Пока что мне сложно принять это, но кажется, на один день я мимикрирую под самого настоящего хипстера. За свои же деньги, черт возьми.
И кстати о музыке. Удивительное дело, как долго она может во мне приживаться. Если только что услышала, если звучит занятно, но не более - то это вовсе не значит, что через месяц я не буду буквально ею жить, слушать бесконечно и все сопутствующее. Удивительное все-таки дело, да.
*** Мне страшно говорить с тобой, потому что я не знаю, как; я несу этот свет через все, что прошло, что идет; маячок, основа - одним только существованием, я научилась так; но кто ты теперь, кто тебе нужен.
*** Мне страшно говорить с тобой, потому что, как ни стараюсь, я не верю ни единому твоему слову; и все вместе, все рядом - и безграничная нежность, и это чувство тошноты, явившееся так внезапно, слишком реальное, вплоть до горечи на языке, и слишком необъяснимое, чтобы иметь право кого-то винить.
*** Мне страшно говорить с тобой, потому что это напоминает веселое чаепитие на пороховом складе; информация, эмоция, активация - и непрерывная фильтрация, осторожность, постоянный контроль в автономном режиме; я устаю не принимать близко к сердцу, и болевой порог уже превышен.
*** Мне страшно говорить с тобой, потому что в тебе так много черноты и чистоты, что мне наивно хочется перенять у тебя добрую половину, а признаваться себе в этом так стыдно; а еще - потому что не доросла, потому что не оправдываю возможных ожиданий, потому что со мной вежливы, а я навязчива.
*** Мне страшно говорить с тобой, потому что все разговоры свелись к единственной и до отвращения нейтральной теме, будто бы не было ничего вовсе - ни километров букв, ни часов разговоров обо всем на свете, будто бы все забыто как тяжелый сон.
А эту девушку я нашла случайно, но тоже не смогла остановиться, и теперь уже воскресенье было посвящено поискам прекрасного - больше, еще больше прекрасного, ну а то. Очаровательные, дикие, фейские и страшно-сказочные. Очень много картинок с божьими коровками - это серия Ladybird's Requiem, и они самые распрекрасные, мне кажется. Еще есть несколько маленьких смешных мультфильмов на основе разных серий. Качество всех, кроме первого, оставляет желать, но прелести своей они от этого не теряют.
Когда-то в январе, шатаясь по чужим дневникам, я нашла картинку.
Приятные цвета, наличие расчудесной кошки - казалось бы, чем не красота? А время было тяжелое, сессионное, я тряслась перед экзаменом по анатомии и сочла вполне даже концептуальным водрузить эту картинку в телефон в качестве обоев. Но дальше - больше. Каждый день в течение почти что трех месяцев я лицезрела ее на экране, пугала одногруппников и прочих случайных свидетелей, мучительно и безуспешно пытаясь понять меж тем, с чего бы это я, собственно, мгм.
За это время я успела даже толкнуть мысль о том, что страсть к расчленёночке различного рода есть лишь бессознательная попытка преодолеть бессознательный же страх смерти, но доказательств не придумала и перестала заниматься ерундой, так и не придя ни к какому разумному объяснению. Все хорошо в меру, пхо-хо.
Потом одна добрая девочка сказала мне имя художницы и даже дала адрес ее блогспота. И в результате всю прошлую субботу я провела, копая этот самый блогспот, а также всвозможные галереи, обзоры и подборки, прогоняя каждую картинку через Гугл в поисках максимального разрешения. Теперь же счастью моему нет предела.
А в комментариях, под катом, лежат 15 мегабайт картинок, порой довольно крупных, безо всякого превью. Поэтому варнинг по весу - раз, ну и цензура - два. Энджой, чо.)
upd.: Интересуются вот, что же вдохновляет автора. А я знаю!
я пришёл к старику берберу, что худ и сед, разрешить вопросы, которыми я терзаем. "я гляжу, мой сын, сквозь тебя бьет горячий свет, - так вот ты ему не хозяин.
бойся мутной воды и наград за свои труды, будь защитником розе, голубю и - дракону. видишь, люди вокруг тебя громоздят ады, - покажи им, что может быть по-другому.
помни, что ни чужой войны, ни дурной молвы, ни злой немочи, ненасытной, будто волчица - ничего страшнее тюрьмы твоей головы никогда с тобой не случится".
— Чем же все это окончится? — Будет апрель. — Будет апрель, вы уверены? — Да, я уверен.
День сурка через день, вечная середина марта: потоки воды, грязь, околонуля, затхлость и хмарь. Когда это сезонное нечто, ненавистное мне до зубовного скрежета, длится дольше, чем обычно, я расстраиваюсь и злюсь; сегодня мне уже все равно - кажется, будто круг и вправду замкнулся. Но на другое утро здесь уже другая планета, где небо стремительно синеет, солнце слепит глаза, обжигает веки. Здесь весна, которая заставляет верить в хорошести, помогает крутиться белкой в колесе и пахать на чертов результат; помогает прекратить спать на ходу, беспрерывно жрат и пропускать субботние хаосы; и еще она помогает почувствовать свою цельность и независимость от кого бы то ни было.
Эта зима научила меня как минимум двум вещам. Первое - то, что, создавая образ, следует знать: кроме отличного прикрытия, это еще и крепко сидящая личина, под которой малопытливый взгляд может так ничего и не увидеть, и вот это уже обратная сторона медали. А второе - то, что не стоит открывать душу в надежде на взаимность, и целых три идентичных друг другу случая тому подтверждение; хватит наступать на грабли, ну же, девочка. Цельность и независимость, именно они; найти себя внутри себя, искать не опору, а ориентир - я такая смелая, пока не приходит снег.
Я бегу от лишней информации - удаляю избранное, сообщества, закладки, которые никогда не открою, что-то еще; удаляю одних и скрупулезно упорядочиваю оставшихся вконтактодрузей по многочисленным группам, завожу новую под названием "А надо ли?", не показывать, понизить, убрать. Хлам и тлен, я больше не хочу это видеть, мне нужна пустота, резерв для чего-то нового, чего-то совсем другого.
В непроглядной черноте настойчиво шумит дождь, из форточки тянет сыростью, а на кухонном столе стоит и немыслимо пахнет огромный гиацинт. Здесь совсем темно, и я иду на ощупь, но знаю, что лепестки у него - нежно-розовые.
Они говорят мне: и что, это снова твой чертов русский артхаус? две части по два часа? я лучше буду смотреть Янг Джастис, я лучше посмотрю дораму и все сезоны ТБВ.
А меня, верите ли, не отпускает уже второй месяц. Хочется рассказать каждому, сесть с ним рядом и пересмотреть. Но знаете же, как гадко и обидно бывает, когда советуешь, рассказываешь вдохновенно-трепетно, а потом это оказывается не-раз-де-лен-ным и думаешь, что лучше бы вообще молчала. Поэтому пусть висит здесь - никому не мешает, а мне уже легче.
Дима! Саундтреки наконец-то появились в количествах, теперь не только песни, ура :3 вотонивотони
Но песни там тоже замечательные, надо сказать. Там все замечательное, чего уж.
Прекратить думать, что открытость и доверие неизбежно влекут за собой подобное же. Не терять куски себя по чужим головам, не вырывать, не вытягивать из других. Информация настолько же лишняя, насколько тревожная, взрывоопасная и сугубо бестолковая в итоге.
Мне просто понравилась картинка, и я тоже поставила ее на аватарку. Мне понравился взгляд на жизнь, и я неумело леплю чужие слова и мнения на своё самоё; получается очень глупо и немного смешно.
Глубокой ночью в ванной надрывно стонет душевой шланг, чаячьим криком горланит в полной тишине. Так по-настоящему, что я закрываю глаза и радуюсь как ребенок. Ничего не стоит поверить.
Я могу бороться с недомоганием, могу прыгать с больной головой, с простудой; о том, что мне больно и плохо, будут знать все вокруг, но не жалости какой-то ради, а только для того, чтоб предупредить - мол, я не совсем в адеквате, резче, нетерпимее чуть - просто потому, что нездорова. Но если схватывает по-настоящему - я залегаю на дно. Никто не должен это видеть, ведь я же не такая, нет, я бодрая и сильная. Мне с самого детства казался странным и непонятным обычай навещать больного друга дома или еще хлеще - в больнице. Только самые близкие, только те, кто видел разное, перед которыми не стыдно, не страшно быть беззащитной. Я не знаю, как по-другому.
Самое жуткое в первое больное утро - вытерпеть ожидание и сам визит поликлинической женщины; проветрить, на место поставить все, выдохнуть с облегчением. Она будит, ворчит с самого порога, а почему полотенце мятое, какие у тебя есть таблетки, да что ты на каждое слово мне наоборот говоришь, молоко не пей, лучше колдрекса нет ничего на свете, тяжелый у тебя характер как врач говорю, дверь железную плечом выломать пытается. Очень хочется размахнуться и врезать ей по губам. Убираю, проветриваю, слезы откуда-то сами собой - до того обидно, а потом - потому что слабая такая, что из-за выскочки какой-то переживаю так, и вот уже только Мыши не хватает той, которая в этом море "как мышь промокнет, продрогнет как собака", вы ведь помните такую?
А лекции в политехе занятны весьма, но вот уже вторая оставляет зудящее ощущение недосказанности. Мне мало, я хотела бы слушать не час, но хотя бы три, и я понимаю, конечно, что можно и нужно рыть интернеты по уловленным опорным точкам, но когда же руки дойдут до этого. Сложно возвращаться, когда есть что-то новое дальше. Корю себя за это, ведь так нельзя, совсем не дело. И да, очень хочется чем-то гореть - так, чтобы по-настоящему. Но это уже другая песня.
Я вам тоже расскажу анекдот. «Змея и лисица». Приходит змея к лисице и говорит: «Мне кажется, я вас знаю». Лисица отвечает: «И я вас знаю». «А тогда, — говорит змея, — дайте мне денег». «Лисицы денег не дают», — отвечает хитрый зверь и прыг в глубокий дол, заросший птичьим молоком и клубникой. А змея уже там и смеется мефистофельским смехом. Лисица замахивается ножом и рычит: «Я научу тебя жить!» — и убегает. Но не тут-то было. Змея метким ударом кулака разбивает лисице череп на тысячу осколков и кричит: «Нет, нет, четырежды нет, я не твоя дочь!»
Скорбную сию летопись я веду уже, дай бог памяти, пятый год. И с упорством, несомненно достойным лучшего применения, я продолжаю делать эти смешные реверансы, хотя все вокруг о них уже и думать забыли. Дань ли традиции, немножко ли иронии над тем-что-было, которое даже не удалено, не спрятано стыдливо под замок (ходите, читайте, как "в домик нэки пришла весна" или какая бессмысленная какофония этот ваш Радиохэд), а еще это маленький-минимальный тет-а-тет - первый и, частенько, единственный. Поэтому я продолжаю, приветствую и картиночки ищу прилежно, чувствуя себя этаким старым дворецким.
Только вчера мне показалось, что это уже, хо-хо, смешно от слова совсем. Голова внутреннего дворецкого полнилась исключительно всякими "эгеге" и "ололо", и ничего не придумывалось. Вечер вечера мудренее, поэтому раз уж вспомнила про домик нэки и няшное мое отрочество - то вот.
Невозможно не написать про эту вашу самую, которая то прячется за январскими снежными шторками, мокрыми метелями, то (вечерами) лукаво выглядывает из-за них рыжими-теплыми закатными лучами и уже таким синим небом. В августе, когда лежала в больнице, купила в ларьке на Спортивной маленькую карманную карту Москвы. Говорила себе, что наступит весна - буду по этой самой карте гулять. Уже скоро растает снег, и я стану просить тех, кто рядом, взять меня за руку и пойти; они будут ломаться, и я не смогу зажечь их этой идеей; но бродить в одиночестве я не захочу и потяну их за рукав сама; они пойдут, и даже, возможно, им понравится, но я буду чувствовать, что навязала, что навязалась и так далее и только что постом выше говорила об этом и почему и зачем знаю все наперед мне было так светло не задумываться боже.
Когда-нибудь я научусь этой самой технике "ближе-дальше", перестану навязываться и постоянно корить себя за это, буду загадочной и непредсказуемой, ну да, ну да. Счастливы те, кто умеет, а счастливее - те, кто пользуется этим, даже не осознавая.
Когда-нибудь я буду эффективно себя мотивировать и перестану учиться только в том состоянии, когда мысли обо всем остальном становятся всяко противнее и меньшим злом оказывается зависнуть над каким-нибудь процессом синтеза или иннервации. На них бывает сложно сосредоточиться, но если втянуться - они смешные: как будто бы маленькие жизни; и не смейтесь даже. Или еще помогает, когда я все запустила, накопила долгов и хвостов, и внутренний голос включает мне песню "А-чем-я-хуже-да-я-же-офигеть-какая-крутая-да-пусть-они-все-убедятся-снова-если-забыли-вдруг". На какое-то время оно спасает, я делаю рывок, но вскоре снова наступают на пятки лень, уныние и прогрессирующая разочарованность в себе и своих способностях. На днях уже не помню кому втирала про то, что заниженная самооценка лучше завышенной, ибо она продуктивнее: мол, заставляет двигаться вперед. Ха, да с чего бы, собственно.
Когда-нибудь научусь делать выбор так, чтобы быстро и качественно. А то уже ни в какие ворота: пять месяцев выбирать телефон, заказать в интернет-магазине (на его выбор - еще один день) и уже дважды отказаться от полученного на складе (тут шатается, там неплотно прилегает); стоять в магазине перед полками с соком (это святое) и мучиться сложением и сравнением цен, нектаристости/натуральности, силы вкусовых каких-то порывов и пристрастий на данный момент - не меньше пяти минут каждый раз; и ведь это только самое последнее, можно продолжать бесконечно.
Когда-нибудь это все и еще с десяток разного. Пока что топчемся в той же луже, и периодически над ее мутной поверхностью стремительно взмывают, описывая ровную четверть окружности, черенки от разнообразных родных грабель. А вы говорите взрослею.
Heavy Rain, очень рада видеть .) Настоящему хипстеру от настоящего хипстера - настоящие хипстерские совы! тыц-совы
Кстати, забавно, что сама никогда не питала к ним каких-либо определенных чувств. Потом, осенью 2010, я случайно, по дороге на пары, забрела в зоопарк и увидела неясытей. Влюбилась в них без памяти и только потом стала замечать, что интернеты-то, оказывается, постепенно все пухнут и пухнут от этих самых совушек. А ведь они и вправду замечательные.
что скрывать, я люблю подводить итоги, приводить всё к общему знаменателю, сводить к простому числу; милее прочих мне жанр постскриптума, эпилога, ценю его как искусство, учусь ему как ремеслу; мне пора становиться взрослой, честной и строгой, генетически расположенной к человеческому теплу.
научиться усилием воли перерабатывать смерть в свет, вставать, в тишине скрипя стулом, не дожидаясь аплодисментов, и говорить, не захлёбываясь вопросом, не заглядывая в ответ; осваивать каторжный труд предпочтения, расставляя приоритеты; знать: то, что ты называешь истиной, перестаёт быть истиной в тот момент, когда ты начинаешь вслух говорить об этом.
я знаю теперь: ревность и совесть больше всего на свете похожи на голод – сводят внутренности, не дают уснуть по ночам; отвага – самая главная и единственная добродетель, и ни мне, ни тебе, никому не по зубам и не по плечам; тому, кто действительно счастлив, не нужен свидетель, зритель нужен только исповедующему печаль.
глупо относить себя к тем, кого бог целовал в темя, кого решено беречь от дурных вестей и конечных станций; люди не делятся на плохих и хороших, на идущих в строю и вышедших из системы, нет универсального выхода из всех сложившихся ситуаций; любовь пренебрегает гордыми: все, кем я дорожила, остались с теми, кто умеет ими взахлёб восхищаться.
я устала говорить об одном и том же из года в год да из текста в текст, я боюсь разминуться с важным, смертельно боюсь. пора признать: я несу отнюдь не тяжёлый крест, я не вправе испытывать боль и грусть. а в общем и целом я, словно Брест, умираю, но не сдаюсь.
Это все ваша самоидентификация. Они говорят мне: ты феечка, ты милая, смешная, заботливая, красивая, умная, прекрасная, с непосредственностью и глазами широко раскрытыми. А я и не знаю даже, какими словами сейчас говорить, потому что какие же могут быть феечки с такой чернотой в душе. С глазами, которые все чаще хочется закрыть и идти вслепую, благо дорога известна, с капканом на хвосте, с бесконечными поисками ответов, которые только к новым вопросам приводят, и только дальше в угол, глубже, страшнее - гораздо страшнее, чем невозможность отнести себя к чему-то в этой дурной соционике. В жизни, в этом единственном и ни на секунду невозвратимом, черт побери, куда себя отнести? Так, чтоб лежало, никому не мешало да знало, что место - правильное.
Я продолжаю испытывать эту неиссякаемую жажду людей, жажду характеров, всевозможных способов позиционирования, я смотрю на них теми самыми широко раскрытыми глазами, хватаюсь, коплю и сама не знаю, для чего мне все это. Впечатляюсь мгновенно, выедаю, выгрызаю - и разочаровываюсь так же стремительно, не испытывая при этом почти что ничего.
И, кажется, никогда до этого я не была настолько открыта всему, что есть вокруг. Здесь и люди, и музыка, и места, а еще занятия, темы для разговоров и, страшно сказать, взгляды на жизнь. Вот только у них так много побочных эффектов: от чужой черноты умножается своя, растет в прогрессии, только и знай, как того самого внутреннего кота сберечь; а от умных голов кажешься себе маленькой, глупой, еще-не-взрослой. Но глаза открыты широко, уши слушают жадно.
***
Я теряюсь немного, мне кажется, что нет никаких феечек, что не будет больше восторженных постов. Может быть, будет больше тараканов, у них весна, знаете ли. Больше простых слов и понятных смыслов, иначе я задохнусь. И еще я буду сваливать сюда бессмысленности; вот, например, у нас институт коньки для физкультуры зимней закупил. Мне нравятся коньки, потому что они не лыжи и даже не волейбол.
Тут был глубокомысленный пост и людях-рядом, о друзьях и условности всех этих ваших понятий, о любви, о чем же еще. Но у меня раскалывается голова, я снова болею и не могу ничего сформулировать по-человечески. Впрочем, оно и неважно совсем, и обсасывалось уже не раз и не два. Сердце мое фейское полнится нежностью к тем, кто в нем, да и всё тут, пожалуй.
***
Лучше расскажу вам историюисторию. Сидел однажды один мальчик, лекцию ждал в коридоре. Мальчик этот - с амбициями, он жаждет в оксфорды поступать да в америки иммигрировать. Сидит он, значит, ждет лекцию, книжку читает - толстенный том: Joseph Brodsky. Подлетают феечки:
- О, Бродский! Круто как, я его люблю. - Нет, ты что, это я в библиотеке посольства взял. Какой-то Джозеф, сам не знаю, кто такой. Американский поэт, столько написал - не слышал раньше. Буду просвещаться вот. У меня друг язык по стихам учил, вот я тоже буду переводить.